הכתבה הזו פתוחה לציבור ללא תשלום - רק בזכות תומכות ותומכי המקום.
תמכו עכשיו באופן קבוע כדי שנוכל להביא עיתונות איכותית וחופשית לכל
לקריאת הכתבה בעברית, לחצו כאן
Если есть нечто, чего ни один из читающих эти строки не пожелает себе 1-го сентября, так это придти в школьный класс и сесть за парту. Приводить туда ребенка, оставлять его плачущим, забирать посреди дня, беседовать с учителями, проклинать дирекцию, возмущаться платежами, которых требуют от родителей, спорить с родителями, которые возмущаются этими платежами – это все еще куда ни шло, но только не усесться за парту и не погрузиться на 50 минут в серый вакуум.
Даже те, кто тоскует по «лучшим дням своей жизни», скорее всего, пробуждают в своей памяти перемены, максимум – уроки физкультуры. Никому по-настоящему не хочется выключить мобильник, отключиться от привычных занятий и развлечений, зайти в комнату, где сидят 30 – 40 тебе подобных, не разделяющих, однако, твоих интересов (кроме одного: чтобы этот день поскорее кончился), получить карандаш и тетрадку и ждать со всеми остальными, что тебя вызовут к доске. Медицинский факт: никому этого не хочется.
На базе этого вывода шесть женщин предприняли театральный эксперимент, возвращающий публику непосредственно в классную комнату.
Действие происходит в подлинном классе средней школы, восемь уроков, сжатых хронологически до полутора часов, пять учительниц и строгая директорша, зрители – ученики, и они свободны вести себя как им хочется. Каждый раз представление развертывается по-своему, ученики снова и снова бросают вызов учительницам и концепции, и то, что начинается как попытка сохранить порядок, заканчивается хаосом, который хорошо помнит тот, кто был в израильском «тихоне».
Трудно решить, что является самой трудной проблемой, с которой приходится сталкиваться в классе на представлении «Кто знает ответ, поднимите руку»: посредственность системы, ее жесткость, коллективный дефицит внимания, превращающий любую попытку сосредоточиться на чем-то в кошмар, или тот факт, что к этому балагану добавляются актуальные моменты, в особенности тенденции сдвига вправо и в религию, которые образовательная система переживает в последние годы, и над каждым уроком витает дух Мири Регев, Нафтали Бенета, Гидона Саара и их коалиционных партнеров в прошлом и в будущем.
Политическая составляющая, быть может, доставит некоторое удовольствие левым, намеки, присутствующие в представлении, смешны, иногда весьма. Но общее ощущение – быть «заключенным» в классе и подчиняться распоряжениям и замечаниям преподавателей, вести себя в соответствии с их реакциями и реакциями окружающих – превращает этот опыт в переживание тягостное, сильное, нервирующее, которое легко может превратиться в культовое действо: такое, на котором никогда не бывает более 40 зрителей одновременно, такое, что каждый день происходит в десятках тысяч классов в Израиле.
«Рассеяние внимания» образовательной системы
Проект «Кто знает ответ, поднимите руку» родился из выпускной практической работы Эфрат Штайнлауф, обучавшейся на вторую степень по специальности актер-постановщик, в театре Тель-Авивского университета (хотя она, по ее словам, не актриса). «Я преподавала в «тихоне» в Ор-Ехуде вместе с Даной (Дана Этгар, в рамках представления – преподавательница сценического искусства – Э.Ф.), и мы столкнулись с вещами, которые нас встревожили, — рассказывает она. – Мы хотели проанализировать ситуацию, когда дефицит внимания рождается в самой системе, а не в сознании отдельных учащихся. Когда мы начали раздумывать над этим, трудно было удержаться от вывода, что мы столкнулись с весьма специфической реальностью, связанной с попытками вмешательства в содержание учебного процесса.
Мы стали наблюдать и увидели, что многое из изучаемого влияет на способ мышления и на личности наших учеников, мы начали ощущать, что с годами учащиеся становятся все более радикальными в своих взглядах – они все более склонны к расизму, все жестче отстаивают определенные взгляды, и их все труднее переубедить. И в учительской комнате мы все чаще замечали, что преподаватели опасаются осложнений».
-У меня есть что сказать насчет трактовки политических тем, но прежде всего: вечер за вечером вам приходится взаимодействовать с публикой, у которой есть полная свобода участвовать в представлении, и нельзя предсказать ее реакции. Всякий, кому это придет в голову, может «взорвать» представление.
«На каждом представлении публика разная, однако, в конце концов, выстроенный нами «механизм» постепенно вводит зрителей в курс событий. Есть участники, которым приходится работать более напряженно, в особенности Натали, учительница обществоведения (актриса Натали Файнштейн – Э.Ф.), потому что ее урок первый, и публика еще прибывает. Есть зрители, которые испытывают «корректирующее переживание» и превращаются в «буйных», есть считающие своим долгом постоянно «хохмить», есть те, которых раздражает то, что мы говорим, а на последнем представлении была публика, которая очень хорошо сотрудничала, но под конец взбунтовалась. Люди вышли из класса в момент, когда Дану вышвыривают с урока (с преподавательницей театрального искусства по ходу урока о пьесе «Антигона» случается «словесный взрыв» против оккупации и поселений, потом появляется директорша и удаляет ее из класса – Э.Ф.), и сказали: «Мы не вернемся, пока Дана не вернется».
-Вы давали представление для активистов организации «Шоврим штика»?
«Да, действительно, там были Йонатан Шапира и Ранана Раз… Но были там и очень правые, которые дискутировали по ходу представления. Есть люди, которые уходят по ходу действия и говорят: «Это представление левацкое». Я этого не понимаю – здесь просто критика действительности. Подростки говорят нам – это отражает реальность, такие учебные дни бывают повсюду».
-У меня тоже создавалось впечатление в определенные моменты – например, когда Дана не может сдержать своих «левых» эмоций, — что политический посыл несколько отодвигает действие.
«Она задает вопросы и сдерживает себя, она испытывает то же самое, что Дана сама испытывала в рамках системы. Она говорила, что это конфликт ее жизни, что это разрывает ее на части. Что ей разрешается говорить, что не разрешается, в чем надо быть осторожной – не только из страха потерять работу, но и из чувства большой ответственности: ведь каждое слово во время урока – политический акт. Это ее подлинное личное переживание.
Многие хотят, чтобы мы давали только универсальные посылы, чтобы ставили вопросы, связанные с жестокой системой образования как таковой, без местного колорита. Но, думаю, в этом случае мы бы «промахнулись», потому что в израильской системе образования есть нечто, на что следует обратить внимание: как воспитывают израильского гражданина; действительно ли в стране, где после средней школы идут в армию, одна из функций школы – готовить к армии?»
-С моей точки зрения, самые сильные отрывки связаны с тем, что я рассматривала как мое собственное – недиагностированное – рассеяние внимания, а ты говоришь: источник этого не в тебе, а в системе.
«Система продуцирует расстройства почти на каждом уроке. На собственных уроках я нарушаю установленные рамки и разрешаю такое, к чему ученики не привыкли на других уроках. Я думаю, так поступает большинство преподавателей театрального искусства. Но за пределами своей «территории» я вижу, что система создает многочисленные конфликты. Она стремится подчинить всех своим правилам простыми и как бы логичными способами: оценками, записями, выговорами, бюрократией, предписаниями, экзаменами – но при этом уроки то и дело стопорятся или прерываются, потому что «есть более важные вещи», процесс обучения тормозится.
У меня создается впечатление, что система создает рассеянность внимания даже у тех, у кого этого не было. Переходы из помещения в помещение, попытки заставить учеников часами сидеть и заучивать массы материала, скачки от одной дисциплины к другой в течение дня без того, чтобы можно было во что-нибудь углубиться. Представь: за один учебный день ученик средней школы может получить 8 уроков по разным предметам, он должен перепрыгивать от темы к теме – ради чего? Ничто не изучается основательно. Нет обучения как процесса, нет попыток внедрения каких-либо систем преподавания кроме напичкивания материалом. А ведь тот же материал можно найти и в интернете. В мозгах – винегрет».
-И тогда тебе говорят: мы все так учились, и смотри – все в порядке. Они просто избалованы.
«Я и сама не знаю, что правильно, что нет. У меня в «тихоне» был ученик, который принимал риталин, потому что у него определили расстройство внимания, а перед нашим выпускным представлением он перестал его принимать. Его игровые способности без таблеток резко подскочили, и на сцене он был великолепен. Правда, из-за этого за кулисами ему было трудно успокоиться, и весь класс его поддерживал, и он сам, в стремлении, чтобы все получилось, одолевал свои проблемы. И в результате у всех было ощущение большого коллективного успеха и победы.
На мой взгляд, то, что называют «рассеянным вниманием» — это плод эволюционного развития, а не болезнь, от которой надо принимать таблетки. Но дети с нестандартным типом внимания – помеха для системы, и учителя, дабы дети не мешали им, предпочитают, чтобы те ели таблетки, и тогда с ними будет легче совладать. Конечно, это всегда оправдывают благом ребенка, но здесь, по-моему, возникает абсурдная ситуация.
Эта извращенная, халтурная система требует от креативных детей приспосабливаться к ней с помощью таблеток, вместо того чтобы понять их и изменить систему запретов. Детей муштруют с помощью интоксикации.
И в случае своего старшего сына я чувствовала, что система развивает в нем рассеяние внимания. Он мальчик любознательный, любит узнавать новое, но каждый шорох его отвлекает, и при всем желании «участвовать» он не всегда способен молчать. Система давила на меня с тем, чтобы я давала ему лекарства «для его же пользы». Разумеется, они не могут сказать это открыто, потому что им запрещено рекомендовать какое-либо медикаментозное лечение, однако намеки были вполне ясны. Почти половина его одноклассников уже со второго класса сидят на таблетках – из-за учительницы, которая не могла с ними справляться, и из-за принятой системы».
Между Шекспиром и 7-в классом
Между «Кто знает ответ, поднимите руку» и регулярной театральной постановкой нет почти никакой связи, и расстояние между этим опытом и репертуарной драмой – как между Шекспиром и 7-в классом. Такие представления политизированы до такой степени, какую нельзя представить в обычном театре, они заново определяют отношения между играющими и публикой и ставят под сомнение все, что связано с понятием «спектакль». Потому что не бывает спектакля, пусть сколь угодно волнующего, который усадил бы тебя за стол в комнате, где происходит слушание, похожее на то, в котором участвовал учитель Адам Варта, или заставил бы тебя затаить дыхание перед тем, как тебя вызывают к доске.
«Театр сегодня – это уже не играть “как будто”, — утверждает Штайнлауф, десять лет занимающаяся независимым творчеством. – Это не значит, что я не ставила обычных пьес, но это “как будто” уже не работает. Содержательные темы, варианты, наблюдение, анализ – всего этого нет в регулярном театре, не говоря уже о том, что он стал чисто коммерческим. Конечно, в нем еще попадаются удачи, но там все так зависит от соображений рабочих советов и владельцев».
-Эксперименты – это замечательно, но как в профессиональном и финансовом плане это существует – независимая театральная работа?
«Сейчас возникает целый букет независимых фестивалей искусства, переплетенных с общественной жизнью. С точки зрения театральных работников это означает – не ждать приглашения оттуда или отсюда, а постоянно проявлять инициативу. Это дает ощущение свободы, потому что никто не контролирует темы и материал. Но это требует характера, потому что работать так намного сложнее. Я, к счастью, хороший продюсер, и неплохо зарабатываю, а кроме того я преподаю театральное искусство в «тихоне» и веду театральные курсы. К тому же особенно задаваться вопросом, насколько мне это подходит, не приходится: вакансии в репертуарных театрах крайне ограничены.
У меня в прошлом целая череда работ в театрах-фриндж – Тимона, Яффо, Хасмата, Цавта, фестиваль в Ако. Среди них – «Приятного аппетита», о расстройствах при приеме пищи, представление для детей «Видели мою собаку?», «Старт-Ап» и «Дом – то, что нас разлучает». Настоящий сюрприз — это источник финансирования всего этого, иными словами, Мири Регев».
«Девять лет я получаю финансирование от государства, — улыбается она, — от фондов, через Организацию независимых театральных работников, иногда от «Мифаль ха-Паис». Каждый год мы подаем просьбы в Министерство культуры, проходим процедуру – и получаем. Разумеется, нужно соответствовать жестким критериям. Как бы ни критиковать нашу госпожу министра, тот факт, что она решила переводить бюджетные средства муниципалитетам, изменил картину. В принципе, фестиваль должен проходить не меньше двух лет, чтобы получить финансирование. Но как раскрутиться без денег? Согласно новому положению о городском бюджете культуры можно учредить фестиваль, а через два года обращаться в Министерство культуры.
Это здорово, потому что позволяет обойти всю сферу истеблишмента и владельцев и установить подлинный диалог с общественностью. Это позволит нам присоединяться к группам социальных активистов. Мы сейчас вместе с Организацией независимых театральных работников готовим фестиваль в Бэр-Яакове на тему Суккот. Там будет много независимых коллективов и много взаимодействия меду профессиональными художниками и публикой».
-По сути, Мири Регев финансирует «фриндж»?
«Да, хоть это и «подрывает устои». Не знаю, осознают ли это власти…»
Но что будет, когда Мири услышит?
Стихотворение «Удостоверение личности» («Запишите! Я араб!») Махмуда Дервиша, исполнение которого побудило Регев демонстративно покинуть церемонию вручения премий «Офир», — главная тема урока литературы, который дает учительница Орит (актриса Орит Зафран) на спектакле. Она пытается «поменять угол зрения», требует от учеников, чтобы каждый изменил детали в «удостоверении личности» Дервиша на свои собственные и запрещает им отвечать на его «риторические вопросы», вроде «это вас раздражает?». Одного из учеников просят прочесть, что у него получилось:
Запишите!
Я – Лиор
Номер моего удостоверения личности ____
У меня трое детей
Запишите!
Я — Лиор
Я с друзьями работаю в адвокатской конторе
Я добываю вам булочки
Одежду и тетради
Из под камней (Орит: Не обращайте внимания, это метафора)
Я не прошу милостыню у ваших дверей
Я не топчусь у вашего порога
Так почему же я вызываю у вас такую ярость?
(Орит: я уже сказала, это вопрос риторический, на него не отвечают).
«Хорошо, оно очень длинное — говорит она, когда Лиор доходит до следующих строф, где говорится о корнях в почве этой земли, о «плоти оккупанта» — продолжайте работать над этим дома».
Самый напряженный момент возникает, когда класс начинает работать над проектом «Памяти павших», который сегодня приписывают Бенету, однако он зарождался еще в период пребывания в должности министра Саара. Учительница объясняет, что каждый ученик должен взять себе имя павшего солдата, которого он «усыновляет», и должен выяснить, «кто был этот павший, чем он любил заниматься в своей короткой жизни. Можно посещать его могилу, фотографироваться рядом с ней, ухаживать за ней. Под конец нужно подготовить памятный альбом». Звучит все это тяжело и странно, но это в точности передает смысл инициативы Саара-Бенета.
После разъяснений каждый учащийся действительно получает билетик с напечатанным именем солдата, погибшего во время операции «Цук Эйтан». Известные имена как открытые раны. Когда она просит каждого произнести вслух имя «своего» солдата, двое «бунтуют» и отказываются сделать это. Остальные соглашаются. Но выбор – произносить имя вслух или нет — тяжел, и уклониться от него нельзя. Разум говорит, что в этой церемонии — противостояние умалению человеческой жизнью, как это и озвучивается в инициативе, но исполняющий чувствует, что и в ней самой – умаление. В решающий момент я произношу имя и чувствую себя скверно – как будто утратила чувство самокритики и автоматически поддалась правилам игры.
«Часто бывает, что люди не соглашаются произносить вслух имена, — говорит Штайнлауф. – На одном представлении никто не согласился. На мой взгляд, это момент серьезный, заслуживающий внимания. Здесь цинизм в адрес системы и того, как она пользуется памятью. Эмоциональный всплеск в этот момент очень резкий и существенный. Есть люди, которые сердятся на то, что мы тут переходим границу, а есть те, кто считает это свое колебание – произносить имя или не произносить – кульминацией. А некоторые полагают, что это блестящий эпизод с чисто театральной точки зрения. Это пробуждает подлинные вопросы относительно места, где мы обитаем».
-А если бы тут был кто-то из членов семьи?
«Мы бы испытали тяжелые чувства, и я надеюсь, что этот «кто-то» не подумал бы, что мы оскорбляем память павшего, а задаемся вопросами касательно того механизма, который послал его на войну. «Памяти павших» — это то, что происходит в нашей действительности, а сверх того – это представление, оно должно дойти до какой-то кульминации, выстроить некий процесс, породить вопрос: какое поколение воспитывает наша образовательная система».
-Что будет, когда Мири увидит или, хуже того, услышит о представлении не видя его?
«Это назначение искусства: задаваться важными вопросами».
-Тут звучат вопросы, на ее взгляд нелегитимные.
«Я, как гражданка государства и как художник, считаю, что ими важно заниматься, и именно посредством искусства. Я не знаю, что можно сделать кроме этого. Я хотела бы показывать этот проект в школах, скорее учителям, чем ученикам, потому что ученики и так все это испытывают. Учителя должны задать самим себе вопросы о содержании образовательного процесса, взглянуть на систему с противоположной стороны. Многие учителя говорили нам после просмотра, что поняли, какой властью они обладают над учениками, властью политической. Педагогический акт имеет политический характер».
-Что ты сама вынесла из этого эксперимента?
«Тут есть много моментов, когда граница между реальностью и театром стирается, и это удивительные моменты – и в плане искусства, и в личном плане. На одно из представлений пришла тетя Сиюры (Сиюра Авад, преподавательница физики, испытывающая тяжелые чувства во время урока арабского, проводимого учительницей-еврейкой – Э.Ф.). Она взрывалась всякий раз, когда чувствовала, что Сиюре причиняют боль. Это – моменты истины. Есть некое откровение в том, что придуманное тобой работает, что зритель подчиняется тому, что он испытывал когда-то школьником и по сути подчиняется правилам представления и взаимодействует с нами. Ведь и те, кто выражает протест и мешает – они тоже взаимодействуют.
В качестве учительниц мы каждый раз заново убеждаемся, какой мы обладаем властью, какое удовольствие она иногда доставляет, какой устрашающей она может быть. Когда обстановка в классе накаляется и кто-то из учительниц начинает вести себя особенно агрессивно – она иногда пугается себя самой: как легко мы оказываемся на грани превращения в тех, кем нам быть не хотелось бы».